Читать онлайн книгу "Острова детства"
Острова детства
Юлия Тимур
Воспоминания о детстве всплывают в нашей памяти фрагментами – волшебными островами, образующими целый Архипелаг, в котором все части связаны между собой солнечной разноцветной радугой. И мы бежим по этой радуге от острова к острову, чтобы, напитавшись солнечным теплом, вернуться обновленными и безвозвратно повзрослевшими…
Острова детства
Юлия Тимур
© Юлия Тимур, 2019
ISBN 978-5-0050-8480-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Острова детства
Дорогой остров.
Мчалось крутыми дорогами
Весёлыми, босоногими,
Срывало клевера бутон,
С разбегу падало ничком
В рапунцелий перезвон.
Широко открывало рот,
Ловя снежинок хоровод.
А потом неслось вприпрыжку
Поймать зайчишку,
Солнечного задорного смешного.
Плакало слезами —
Затопленными обидами глазами.
Колокольчиками переливчатыми звенело —
Громко, не стесняясь, пело.
Песня та под облака летела.
Отшумело-пропело, детство отзвенело…
Унеслось на крыльях быстрых.
Спряталось в одуванчик пушистый,
Под подорожника листок,
Оставив в сердце остров-уголок.
Туда не приехать как-то вдруг:
Можно лишь в глубину нырнуть,
Погрузившись в тепла круг.
Там хорошо в воспоминаньях утонуть,
Но время вспять не повернуть…
И пусть только в мыслях порой,
На него мы вернёмся с тобой.
Близкий он и родной —
Далекий, босоногий, искренний.
И скажу без кокетства:
Самый он дорогой – Остров нашего Детства.
Новогодний мандарин
– Сашка, ты меня не слушаешь!
Сашка сидит, повернувшись к стене лицом, и молчит.
– Я сегодня гуляла в парке с дедушкой.
– И что? – вяло спрашивает он.
– Ну, это тот парк, что рядом с рынком. Там ещё качели есть!
– Ты качалась?
– Ага!
– И не страшно было упасть?
– Нет! – бодро отвечаю я, а потом вспоминаю, как вцепилась руками в веревки, на которых висят качели, и, зажмурив глаза, ждала, пока дедушка их остановит. – Вообще-то, немного страшно было, – сознаюсь я.
– А потом что? – заинтересовавшись спрашивает Сашка
– А потом пошёл снег, и мы с дедушкой отправились домой.
– И всё? – разочарованно вздыхает.
– Саш, в снежки я не играла, у меня же горло может заболеть.
– А какая связь-то?
– Какая-какая, будешь бегать, вспотеешь, потом ветром продует, и опять горло красным будет. Так мама говорит
– Бегать… – повторяет Сашка
Сашка – мой сосед по коммунальной квартире. У нас она большая, трёхкомнатная. Самая большая комната у Сашки с мамой Ниной. Мне она кажется огромной, даже бегать можно, что мы и делаем, когда играем в прятки. Сашка водит, а я прячусь.
В маленькой комнате напротив живут дядя Вася со своей женой, он много и надрывно кашляет, так, что все соседи слышат: у него силикоз. Страшное и непонятное слово. Мама сказала, это когда в легких много грязи и трудно дышать. Дядя Вася работал на шахте, и эта грязь у него в легких застряла.
Наша комната тоже большая, и папа разделил её шкафом на две половины: за шкафом живу я, в своем маленьком детском уголке, с кроватью и столиком-партой.
Сашка ездит на коляске. У него что-то с ногами. Они у него худенькие-худенькие. Да и сам он худощав. А вдоль груди у Сашки огромный шов. Иногда он дает его потрогать, и я, замерев от важности момента, боязливо трогаю его указательным пальцем.
– Видишь? – гордо говорит он.
– Ага, – полуоткрыв рот выдыхаю я. – А откуда он у тебя? – не могу справиться со своим любопытством.
– Меня зашивали, – на этом заканчивает свои объяснения мой друг.
Иногда по ночам Сашка плачет, потом его плач переходит в стон, а затем резко обрывается. Мне становится страшно, и я из своего угла иду к родителям. Мама не спит тоже. Она обнимает меня и с горечью произносит:
– Бедный ребёнок…
– А почему он так плачет? – задаю я этот вопрос маме – у самого Сашки, такого сильного и уверенного днём, мне почему-то стыдно спросить об этом.
Мама печально смотрит в мои глаза:
– Бывает, что дети рождаются особенными, и им гораздо тяжелее жить, чем совершенно здоровым. Нет, они такие же: им хочется играть, веселиться, шалить и хулиганить. Но им это сложно делать.
– Да, – соглашаюсь я. – Сашке и на улицу-то не выйти! С нашего третьего этажа попробуй спустись на коляске! Мам, а он выздоровеет? Может, ему кушать нужно, как и мне, побольше?
Мама вздыхает – она меня никогда не обманывает, и я вижу, что ей тяжело говорить на эту тему.
– Не знаю, – наконец произносит она, – но медицина не стоит на месте, и со временем всё может измениться.
– Вот как и мне, гланды если вырежут, я болеть перестану. Да? – требую конкретики я.
– Ну, почти так. Только гланды тебе вырезать не будем.
– Понятно, значит я тоже всё время буду болеть, а мороженое мне можно будет есть только тёплым, – обречённо вздыхаю я. Я уже слышала, что после того, как гланды вырежут, сразу можно целую порцию мороженого съесть, холодного, покрытого шоколадной глазурью, и проглатывать его целыми кусками! А не так, как сейчас я ем: из сливочно-молочной лужицы растаявшего мороженого извлекаю такой же подтаявший шоколад. Мечта рухнула, и я вяло ползу в свой уголок за шкафом, чтобы, пережив и это горе, забыться сказочным сном.
Cегодня у нас с Сашкой двойной праздник: суббота! Это значит, что он идёт гулять во двор, а мне предстоит вечернее купание, точнее, сегодня наша очередь мыться, нашей комнаты.
После обеда тётя Нина берёт одетого по-зимнему Сашку на руки, крепко прижимает к себе, а его большие счастливые глаза смотрят на меня через плечо матери:
– Ты идёшь на улицу? – спрашивает он меня. – В снежки поиграем!
Я иду за ними со своим отцом. Отец несет инвалидную коляску. Он мог бы и Сашку вынести, но тот не даётся – разрешает нести себя только маме.
Во дворе уже гуляют ребята, но мы с Сашкой не спешим к ним присоединиться. Димка – наш дворовый заводила, забрасывает Сашку снежками, он не успевает уворачиваться от его бросков, сидя на коляске, и оказывается засыпанным снегом. Я варежкой вытираю его мокрое лицо и вытаскиваю снег из-под шарфа.
– Перестань! – кричу я Димке, и тут же получаю снежком по голове.
Димка смеётся и убегает.
Мне больно и немного обидно. Я строю план, как в следующий раз забросаю Димку снегом, отомщу обязательно! И таких планов у меня много. Но Димке всегда удаётся избежать моей мести.
– Давай пойдём за ворота, – предлагаю я Сашке. – Там спокойней!
И я увожу коляску за угол дома, ближе к саду. Дети не любят это место: на сад выходят окна сварливой бабы Любы, а она не любит детских криков, шума и тут же может закатить скандал. Между собой мы называем ее Бабой-ягой. Но мы с Сашкой гуляем тихо, и баба Люба нам не страшна!
Снег мягко кружится и падает на землю. Уже вечереет, в декабре мгла сгущается быстро, и уже в четыре часа дня наш двор оказывается полностью погружённым в ночь. Загораются фонари, и в свете фонарей снежинки кажутся блестящими мошками, суетливо летящими на свет. Сашка открывает рот и высовывает язык. Снежинки, медленно танцуя, пропадают, тают у него на языке. Я тоже хочу попробовать эту блестящую красоту на вкус, но не решаюсь: моё красное воспалённое горло, как домоклов меч, весит над моей головой, не оставляя места для детской бесшабашности.
– Вкусно? – выдавливаю я из себя.
– Очень! – дразнит меня Сашка.
– А холодно? – с затаённой надеждой на индульгенцию от себя самой спрашиваю я.
– Да ты что? Какой холодно? Даже горячо, попробуй, как язык колит! – искушает он.
И я широко раскрываю рот и ловлю эти падающие, сверкающие пылинки звёзд своим обнаглевшим от неожиданного счастья языком.
– Эй, хватит! – кричит мой друг. – А то на самом деле заболеешь! Давай лучше снежную бабу слепим!
– Давай! – весело соглашаюсь я.
И начинаю катать снежные шары. Сашка меня страшно критикует: то шарик кривой и неровный – «разве бывают такие бабы!?»; то слишком маленький шар, и бабка моя «совсем не бабка, а так, малохольная старушка». Варежки у меня промокли и местами обледенели. Я смотрю на творенье рук своих и остаюсь вполне довольной результатом: два шара почти одинакового размера ловко стоят друг на друге, а сверху – шар поменьше, голова с чернозёмными глазами и кривенькой ухмылкой-палочкой.
– А нос где? – не унимается Сашка
– Дома остался, – смеюсь я, а краем глаза вижу, как Сашка, поковырявшись в кармане, извлекает морковку.
– Возьми и закончи свое творение! – милостливо разрешает он.
Снежная баба с ярко-оранжевым носом выглядит вполне симпатично.
– Эх, жаль, мандаринов в этом году нет, – неожиданно вздыхает Сашка.
– Ты их очень любишь?
– Есть мне их нельзя – у меня аллергия. А вот из их шкурки можно фигурки на ёлку вырезать! Да какие завиточки и крючочки получаются!
– А если я достану мандарины, ты меня научишь вырезать фигурки? – спрашиваю я.
– Да где ж их достать? Вон мамке и заказ уже на работе выдали: конфеты, шпроты, а мандаринов нет.
– А нам завтра бабушка принесёт гостинцев. Она в магазине работает. Если будут мандарины, я тебе принесу! И украсим ёлку вместе.
– Не, у нас и ёлки не будет, – вздыхает он.
– У нас тоже! Но дедушка в лесу веток еловых обещал набрать.
Тут мы замолкаем: из-под арки появились мать Сашки и мой отец:
– Ну, вы и заигрались! Быстро домой, пока окончательно льдом не покрылись! А некоторым уже и мыться пора.
Последнее замечание адресовано мне.
Квартира встречает нас духотой – из кухни валят клубы пара. Да-да, моюсь я на кухне! Ванной у нас нет, а в баню я ходить не люблю. В бане у меня всегда присутствует ощущение брезгливости от близости чужих, неприкрытых тел с отвисшими животами и грудями. Глядя на них, я с ужасом думаю, что когда-нибудь ЭТО у меня тоже вырастет! И что с этим делать?!? Как жить? Как бегать и играть с мальчишками???
Поэтому моя мама субботними вечерами, предварительно договорившись с соседями, достает эмалированный таз. Ставит чайники-кастрюли на газовую плиту, сдвигает кухонные столы к стенам кухни, оставив в центре помещения наш стол, водворяет на него таз, а в таз помещает меня. И льются на меня сверху потоки щедрые то горячей, а то холодной воды, и ору я, когда злое мыло проникает в мой тщательно захлопнутый глаз, ну как только оно туда умудрялось попадать? До сих пор не понимаю! Только вот, как бы я не жмурилась, результат встречи глаза с мылом был предопределен. Наконец, чистое до хруста моё тело мама тщательно заворачивает в банное полотенце и я, вырвавшись из его мягкого объятия, несусь в нашу комнату, чтобы, посмотрев «Спокойной ночи, малыши», нырнуть в свой уголок и ждать наступления предпраздничного завтра.
Меня будит заливистая трель звонка. Раз, два – считаю я. Два! Значит, к нам пришли! Глаза мои пока закрыты и продолжают досматривать ночной сон. Слышу, как мама бежит в коридор и через некоторое время возвращается.
– Вставай! Нам гостинцы!
Мама открывает большой пакет и достаёт оттуда свёртки. Один свёрток подмокший. Это икра чёрная и очень полезная. Второй свёрток, поменьше – икра красная, тоже полезная. Батон колбасы высится над этим полезно-дефицитным изобилием. А на самом дне – яркие весёлые мандаринки, наполнившие своим светом нашу комнату, на некоторых из них шкурка слегка помята невежливым колбасным батоном и источает особый, легкий, пробуждающий к жизни аромат! Этот аромат и мои мысли разбудил! Сашка! Будут тебе мандарины!
– Ты куда это собираешься?
– Мам, я ненадолго, только к соседу забегу!
– Стоп. Пока не съешь бутерброд с икрой, никуда не пойдёшь!
Икру я люблю не очень. Собственно, как мама говорит, с едой у меня сложные отношения. И почему бы икра должна стать исключением?
– Она полезна, – железным, не терпящим возражений тоном произносит мама, – для роста костей и суставов!
Последнее фраза особенно четко отражается в моём пробуждённом мандаринами мозге, и я вдруг понимаю, насколько этот продукт может быть ценен для здоровья моего друга.
Тороплюсь, проглатываю впопыхах бутерброд и, воспользовавшись тем, что мама ушла на кухню, хватаю кусок бумаги, щедро шлёпаю в него икру – чёрно-красную смесь. Заворачиваю трофей. А по карманам распихиваю мандарины.
– Сашка! – истошно ору я и стучусь в комнату соседей.
– Ты чего так кричишь? – спрашивает удивлённая тетя Нина. – Сашка ещё спит. Ну проходи, если тебе так надо. По-моему, ты всех на ноги подняла своим криком.
Говорит, а сама улыбается, видит, что у меня кулёк в руках и карманы оттопырены.
– Сашка, ешь! – тычу я ему полусонному в нос кулёк с икрой. – Это костям помогает!
– Что? – никак не может проснуться он.
– Да ешь же быстрей! Бегать потом будешь! – от счастливого нетерпения я готова весь кулек засунуть Сашке прямо в лицо.
Он подхватывает пальцами икринки, кладет их в рот и тщательно разжёвывает, как таблетку.
– Ну что? – тороплю я его. – Теперь можешь сам встать?
Сашка чуть подтягивается на руках и пробует поставить ноги на пол. У него не получается, и он падает на кровать.
От досады на мои глаза наворачиваются слёзы.
– Да ты чего, перестань! Сразу не бывает, надо же долго есть! – уверяет он меня.
– Ты только ешь, а я ещё потом принесу икры!
Тут я вспоминаю про мандарины.
– На, гляди, – вываливаю я содержимое карманов на его кровать. Маленькие солнышки, почувствовав свободу, катятся по покрывалу, падают с кровати на пол, брызжат мандариновым соком, окутывая нас волшебным туманом.
– Здорово! – заворожённо смотрит на них Сашка. – А ты уже своё желание Деду Морозу загадала?
– Нет, – пугаюсь я. – Что, уже опоздала?
– Давай вместе загадаем!
– Давай! – весело соглашаюсь я и зажмуриваюсь, думая, что именно так Деду Морозу моё желание покажется самым настоящим!
Сашка тоже жмурится.
– Ты чего загадала? – спрашивает он.
– Секрет!
– Подумаешь! И я тебе не расскажу, – дуется он.
– Я щенка голубого хочу, – обманываю я его.
– А я, что бы икры было побольше!
И мы вместе смеёмся.
Куль с мякиной
– Юлька, иди скорее сюда! Сцена уже готова!
Мне 6 лет. Отец и мать молоды, энергичны и еще невозможно как красивы. Ослепительны, да-да!
«И откуда только я у них появилась, где они меня взяли, невзрачную такую, в какой червивой капусте откопали?» – не перестаю удивляться я, думая о своей ничем не примечательной заурядной внешности гадкого утенка: маленькая, на лице пришлепан широкий нос, который мне уже не нравится, к тому же худющая, «ноги, как у Буратино,» – повторяет дед, каждый раз, когда я попадаюсь ему на глаза. А попадаюсь ему я очень часто: живём мы по соседству. Так что образ буратино прочно закрепился в подкорке моего впечатлительного детского организма.
Правда, сегодня у меня банты красивые! Радуюсь я, и эта мысль меня бодрит. К нам пришли гости, и моя красота случилась именно в этой связи.
Отец отрывает меня от грустно-веселых размышлений и зовёт выступить перед гостями на импровизированной сцене: стихи почитать.
Сцена, конечно, это громко сказано. Отец берет табурет и ставит его посреди комнаты, прямо напротив стола, за которым примостились гости: тетя Надя и дядя Толя, спешно дожевывающие угощения и вежливо ждущие начала выступления в надежде, что это не надолго и не слишком утомительно. В общем, культурные люди.
Стихи я люблю нежно и преданно. Мне нравится, как они звучат, словно песня без музыки, я слышу их ритм и биение строк. А особенно мне полюбилась одна поэтесса, которая часто читает свои стихи по телевизору. Она необыкновенная: у нее небесный голос и глаза ангела. Моей маме она тоже очень нравится. Вот сегодня я и намереваюсь всех удивить, прочитав ее стих, да еще сделаю это так, как она, в ее манере!
Все это проносится у меня в голове за долю секунды, и я уже мчусь на зов отца, готовая водрузиться на табурет.
Папа придерживает табурет, пока я неловко на него забираюсь, один бант потерян при подьеме, но меня это не сильно огорчает: я готовлюсь и шепчу про себя стихи, у актера, у поэта, по-моему, важно его внутреннее состояние, а не внешний блеск. А внутренне я нашпигована стихами, дай бог как!
Наконец, табурет покорен и я, взгромоздившись на его вершину, неуверенно переминаюсь с ноги на ногу, все время стараясь поймать взгляд отца: «ну, ты не уходи далеко, а то мало ли что,» – написанно на моем откровенном лице.
Папа для поддержки похлопывает меня по спине: «не бойся, я с тобой!» – читаю я по этим хлопкам.
Еще несколько секунд проходят, пока я привыкаю к новому ракурсу: не как обычно снизу-вверх, когда мой взгляд упирался в животы присутствующих, а для того, чтобы познакомиться с обладателем внушительного пузика лично, нужно было обязательно запрокинуть голову наверх и увидеть вначале двойной подбородок говорящего, затем разглядеть спрятавшийся за подбородком и упирающийся в щеки рот и нависшие над ним живописные ноздри, а потом уже попытаться заглянуть в глаза, снисходительно опущенные по направлению к полу, чтобы отыскать там меня.
Теперь положение иное: я – лицом к лицу! И даже чуть выше. Гости продолжают трапезничать, периодически подмигивая мне: мол, ну давай, не стесняйся! Все свои.
Я вижу их головы и частично лица: прически-нахлобучки у дам и осенние проплешинки в шевелюрах кавалеров, напоминающие мне плохо скошенную на полянках траву, сказочные глаза женщин, в подведенных стрелках ресниц, как у дам из телевизора, подлинневшие вдруг носы, окончательно потерявшие ноздрястость, и вполне симпатичные, жующие рты под ними.
Выдержав театральную паузу, я выливаю на их головы весь свой младенческий стихотворный репертуар про жучков, которых не хочу держать в руках, про бычка, который боится, но идет, про плачущую Таню возле упавшего в речку мячика.
Гости ободряюще аплодируют, кивают головами, дескать, какая хорошая правильная девочка растет. Я вижу, как в этот момент мамины глаза размягчаются, превращаясь из темно-коричневых в медово-карие, и она улыбается, показывая ряд ровных жемчужных зубов. Я довольна собой. И перехожу к любимому, философскому репертуару про пингвина, чем-то этот стих мне близок, и даже в суровые моменты стояния в углу (не частые: я же – правильная девочка!) я перечитываю его себе для бодрости. Такой вот стих непонятого, но упорного духа, каким он мне себе представляется, и читаю я его очень прочувствованно, с пафосом:
Говорит пингвин пингвину:
– Ты похож на куль с мякиной!
– Нет, дружочек, это ложь!
На тебя я вот похож.
Гости, немного задумавшись, опять одобрительно кивают головами, не переставая сыпать комплиментами в адрес умного дитятки, а я готовлю главный сюрприз и, набрав побольше воздуха в легкие, вытянув кисть руки в пространство перед собой, с внезапно дрогнувшего и слегка покачнувшегося табурета, начинаю:
Не уделяй мне много времени
Вопросов мне не задавай…
Ложка с салатом удивленно застыла на полпути ко рту: тетя Надя посмотрела на меня с некоторым любопытством.
Глазами добрыми и нежными
Руки моей не задевай…
Неумолимо продолжала я дрожащим голосом Беллы Ахмадулиной. Тут уж и дядя Толя вынужденно застыл с неопрокинутой рюмкой в руке.
И не ходи за мной по лужицам..
Трагизм в моем шестилетнем голосе крепчал и готов был достигнуть апогея при прочтении этих строк, особенно мне нравившихся: по лужам, босиком, я так и видела как он бежит, и вода из луж брызжет во все стороны, а он пытается наступать только в ее следы, и у него это не очень получается. Я приподняла обе руки, пытаясь помочь ему, ходящему за мной по лужицам по следу следа моего:
Я знаю больше не получится
Из нашей встречи ничего!
И в этот торжественный момент почва в виде табурета окончательно выбилась у меня из-под ног, и если бы не вовремя распростертые в мою сторону объятия отца, не известно, как закончился мой полный драматизма стихотворный монолог.
Всхлипнув от пережитого провала в бездну, но, как настоящая актриса не сбившаяся с роли, я невозмутимо, вцепившись в спасительную шею отца, закончила:
Ты думаешь, что я из гордости
Хожу с тобою не дружу?
Я не из гордости- из горести
Так прямо голову держу.
Возникшую тишину, нарушил насмешливый басок дяди Толи:
– Гляди, Борис (так зовут моего отца), а дочка-то по твоим стопам в актриски побежит.
И тут уж все загоготали.
Ошарашенная падением со сцены-табурета, с одной стороны, и смущенная неожиданной для меня реакцией гостей, с другой: я-то ожидала как минимум стройного плача – некоторое время молча смотрю вокруг, пытаясь понять, что сейчас произошло? Я, например, слушая стихи прекрасной поэтессы в ее собственном исполнении застывала в экстазе, со слезами, готовыми щедро излиться из моих очей. Именно такой реакции я ждала от взрослых, ну, или хотя бы удивления!
Гордая и непонятая зрителями покинула я авансцену. И протопав с деревянной прямой спиной десять шагов до двери, распахнула ее и бросилась в сторону туалета, чтобы заперевшись, выплакать свой не оцененный никем дар чтеца-трагика.
Пройдет немного времени, и мы переедем из нашей коммунальной квартиры на Варшавке в блочную девятиэтажку в Орехово-Борисово. Я пойду в новую школу, у меня появятся новые друзья. Но моя склонность к драматическому осмыслению жизни, как и постоянно досаждающий мне тонзилит, сохранится. И, заимев в новой квартире отдельную комнату, стол, стул и перо (ручку), вечерами я начну корпеть над своими стихами, продолжая декламировать их в так полюбившийся мне манере Беллы Ахатовны. Уже в то время мне захочется иметь свой томик стихов, который можно будет поставить рядом с любимыми томиками стихов Есенина, Цветаевой, Заболоцкого, Бальмонта, Ахмадулиной.
И к своему девятилетию, заручившись помощью мамы, мы вместе склеили своеобразный альбом стихов, оформив его в виде книги с фотографией автора на титульной странице, на которой я с теми знаменитыми бантиками, мечтательным взглядом куда-то вверх, в неведомую обывателю даль, с переплетенными пальцами рук, как и положено поэтессе в постоянном душевном кризисе, а именно так мне виделись настоящие поэты, с оглавлением в сборнике и ценой: 5 копеек за штуку.
5 копеек! Именно такая нужна была сумма, чтобы проехать на метро до цирка! Сейчас, наверное, и не вспомню, почему меня волновала исключительно стоимость проезда на метро, и совсем не заботил вопрос о стоимости билета в цирк. Видимо, мне казалось, что когда доберешься до места, то в цирк попадешь неминуемо, ну просто обязательно и точка.
Встреча с цирком состоялась, безусловно, а маленький самодельный томик с моими стихами и по сей день хранится у нас дома, в старой квартире в Орехово-Борисово, как своеобразная семейная реликвия. Фрагмент одного из написанных стихотворений, разумеется, самого задушевного, до сих пор остался в лабиринтах моей памяти:
Марина, как я буду жить
И летний зной переносить,
Ведь ты уехала, дружище!
Я обижала вас, я знаю,
Но ты простишь меня —
Я злость на ком-нибудь срывая
Порою обижала Вас…
Так любимый мной трагизм, который впитался в меня со строками Ахмадулиной, проник под кожу и сформировал в хрупком детском воображении образ поэта-мученика и, четко следуя ему, сила моих эмоциональных переживаний, столкнувшись с законами стихосложения, вступила с ними в недюжую борьбу, пытаясь прийти к консенсусу, заставляя меня хаотично метаться, переходя с пустого «Вы» на сердечное «Ты».
Ограничившись первым и последним томиком стихов, мне пришлось спрыгнуть с дружелюбной спины Пегаса.
На пороге замаячили серьезные перемены по случаю вступления юной девы в подростковый дерзко-прыщавый и нигилистский возраст, где романтика пыталась выжить, зацепившись за бревно нахлынувшего цинизма всезнания, и где поэзия задохнулась в прозе жизни.
***
Пройдёт много-много лет, и я снова, театрально вытянув кисть и глядя в небеса полными глубокой печали глазами, вопрошаю:
– Господи, ну в кого ты такой упрямый (неряшливый и далее по списку).
И тонкий голос откуда-то из партера робко произносит:
– Говоит пингвин пингвину:
Ты похож на куль с микиной…
И возвращает меня с авансцены на землю. Я опускаю очи долу, вижу сосредоточенные на моей персоне карие глазки сына, обнимаю его, и мы хором завершаем:
– Нет, голубчик, это ложь
На тебя я вот похож!
Острова детства
– Лариска!!! – кричу я что есть мОчи. – Лариска!!!
Она меня не видит и идет со своей мамой мимо парка, в котором мы гуляем с дедушкой и где я качаюсь на качелях. Градус моего отчаяния нарастает: я вижу, что пройдет еще одна минута, и она скроется в парадном своего подъезда.
– Ларис!!! – делаю я последнюю попытку докричаться до подружки и неожиданно для себя прыгаю с взлетевших качелей, проваливаясь в воздушную бездну, в надежде догнать Лариску у дома.
Через секунду я сижу на земле, а еще через долю секунды чувствую удар по голове и вижу испуганные глаза дедушки, который быстро хватает меня за руку и тащит к себе.
Мне совсем не больно и не страшно, только почему-то стало очень тепло голове, и косынка стремительно стала мокрой.
– Пошли скорее домой, – слышу я голос дедушки и не могу понять: чего он торопится? Мне же надо Лариску догнать.
– Эх, дурында, ты чего прыгать-то вздумала? – хватает он меня на руки и по его перепуганным глазам понимаю, что со мной что-то не так, да и косынка какая-то тёплая.
– Дедушка, у меня там что, кровь? – трогаю я рукой голову и смотрю потом на красную липкую ладошку.
Бабушка с утра одела на меня белую косынку с клубничками, а сейчас она из клубничной поляны превратилась в клубничное варенье, наверное. Почему-то именно эта мысль пугает меня: я испортила косынку!
А потом был травмпункт, где заботливая медсестра, делая укол и перевязку, удивлялась моему терпению и отсутствию слёз.
Бабушка в это время пила какие-то капли, которые ей щедро из пузырька налила медсестра, а дедушка все твердил:
– Что ж я Бориске-то скажу? (Борис – это мой папа)
– Да всё же хорошо, дедуль, – успокаивала я его, кивая своей перевязанной головой. А перевязали меня славно, почти как в фильме про Пашку Корчагина. И я уже представляла, как буду играть с мальчишками в партизан во дворе, и все мне будут завидовать: это же не просто разбитая коленка или локоть! Это целый белый шлем на голове! Раненый партизан!
И Сашке – соседу по коммуналке будет, что показать, правда, его шрам можно потрогать, а мой – пока нет.
Но у мамы с папой на этот счёт были другие мысли. И они совсем не обрадовались, увидев меня вечером после работы, а даже наоборот, мама чуть не заплакала, а папа все вздыхал: «как такое возможно?»
– Ну мне ведь совсем не больно! Просто Лариска меня не слышала и не видела, а я хотела с ней погулять, – пыталась я обьяснить свой поступок взрослым.
– Никогда так больше не делай! – осторожно гладила меня мама по бинтам на голове. – Хорошо, что железный болт прошелся наискосок и только чуть-чуть задел…
– А что бы было, если б ни чуть-чуть? – пыталась разузнать я.
– Больница, операция, да мало ли что еще! – начинала сердиться мама.
– Больница… – это плохо, – соглашалась я, – там надо лежать, и скучно, и пахнет лекарствами, и родителей нет. Никуда не годится!
В больнице я никогда не лежала, но мне казалось, что там – именно так.
Я иду по улице детства и слышу голоса моих друзей и подруг – они настойчиво звучат у меня в сердце, вызывая воспоминания. Наконец захожу под арку перед нашим домом, надеясь, что дом не снесли. Невольно закрываю глаза, глубоко вздыхаю и решаюсь посмотреть: вот он – наш двор, где мы играли, росли, ждали родителей с работы, потом все вместе ходили в школу. Маленький, какой же он маленький! А вот и мой дом! В детстве окна моей квартиры на втором этаже казались вознесенными далеко к небу, а сейчас я не понимаю, что произошло: не мог мой дом быть таким маленьким! Окна нашей квартиры, как чужие люди, смотрят на меня своими слепыми безжизненными глазницами.
И тоска наваливается на меня, придавливает своим тяжелым камнем, тоска по ушедшему детству, или скорее тем людям, которые ушли по улице детства во взрослую жизнь, а некоторые – по радуге в самое небо, оставив навсегда след в моём сердце.
Сашка, Димка, Лариска, Машка, где вы?
А ведь скоро день рождение у Димки, и как я с перевязанной головой туда пойду? Эта мысль меня волнует сильнее всего.
Димка – это мой сосед с первого этажа. А я живу на втором. Димка заводила и хулиган немного. Все мальчишки его боятся, а поэтому слушаются. Он сильный и хорошо дерется. Наверное, он мне немного нравится, ну совсем чуть-чуть, и это так здорово, что тетя Люба – Димкина мать – пригласила меня на его день рождения!
Она сказала, что день рождения через три недели. А я никак не могу понять: три недели – это сколько? И все время с этим вопросом пристаю к своей маме. А мама в ответ показывает мне пальцы на двух руках, а потом это еще разок повторяет. Получается, два раза по десять пальцев!
Первые разочарования, первые радости и горести – и это тоже улица детства, широкая, с большим проспектом Надежды, который с годами суживается до небольшого переулка, в который мы периодически ныряем, чтобы набраться сил и воспрять, прикоснувшись к ушедшему теплу.
Мама одевает на меня новое, купленное в центральном универмаге платье. Бинты мне сняли, и мама пытается завязать мне хвостики. Я очень нравлюсь себе в зеркале и, прихватив подарок для Димки, спешу на его день рождения. Все гости в сборе, народу очень много, и Димкина мама сажает меня на единственно свободное место у открытого окна.
Я сразу возражаю, говорю, что боюсь простудиться.
Димка смотрит на меня и громко произносит:
– Если ты такая больная, зачем пришла?
Дети начинают смеяться, а я, запылав щеками и сдерживая слёзы, пробираюсь от окна к двери сквозь сидящих и смеющихся за столом ребят.
Димкина мама ругает сына за грубость, но я уже бегу по лестнице наверх, в свою квартиру, мне стыдно и обидно одновременно. Я должна срочно поговорить с Сашкой – тоже моим соседом: мы живем с ним в одной коммуналке. Я стучу в его дверь. Но никто не открывает, и я вспоминаю, что Сашка теперь в интернате. Что это такое, я не знаю, но приезжает Сашка оттуда только в выходные дни. Его мама – тетя Нина – вышла на работу, а смотреть днем за Сашкой, который перемещается только на инвалидной коляске, некому.
– Ты чего так рано? – удивляется мама моему стремительному возвращению с праздника.
Но я бегу мимо нее в свой уголок за шкафом. Там меня ждет еще один мой друг – голубой щенок, которого родители подарили мне на день рождения.
– Меня прогнали с дня рождения, – жалуюсь я голубому щенку.
Он весело смотрит на меня
– Обещай, что ты его покусаешь! – щенок также весело смотрит на меня. – Эх, ты! – вздыхаю я.
– Давай поговорим, дочка, – слышу мамин голос.
– Давай, – тут же соглашаюсь я и сглатываю комочек в горле. Мне очень нужно поговорить!
– Мам, почему люди смеются над другими? Это же совсем не весело, когда другому плохо.
– Конечно, не весело, но они это делают не думая, – вздыхает мама, – просто потому, что им в данный момент хорошо.
– А мне плохо и стыдно. Но почему я всегда болею? – вдруг спрашиваю я.
– Когда дети растут, они часто болеют. Ты вырастешь, станешь сильнее и перестанешь болеть так часто.
– А когда я вырасту, мам?
– О, это произойдет очень быстро! Ты и сама не заметишь!
– Как это, не замечу?
– Ты заметила, как научилась ходить, как потом стала бегать, есть самостоятельно? – улыбается мама.
– А я что, раньше этого не умела? – искренне удивляюсь я.
И почему-то нам становится весело. И я уже почти простила Димку: ведь, в сущности, он и не так плох – вырастет и перестанет быть грубияном!
А я иду дальше дорогой воспоминаний. Дохожу до соседнего дома и слышу Машкин голос: «А мы на следующей неделе переезжаем!»
– Почему? – спрашиваю я.
– А ты что, не знаешь, что наши дома ломать будут, – как военную тайну выдает мне Машка эту информацию, сделав заговорщическое лицо, выпучив при этом и без того большущие глаза.
– А с нами что будет? Мы-то не переезжаем, – пугаюсь я.
– Ну, не знаю! Ты мне потом расскажи, что тут будет. Я-то уже уеду, – просит Машка.
– А как же я тебе расскажу, где я тебя найду? – удивляюсь я.
– А ведь точно! Это что же, мы теперь не увидимся?!? – на глаза Машки наворачиваются слёзы.
– Выходит, что так! – я тоже готова разрыдаться.
– Я буду приезжать! Папу попрошу, что бы он меня к вам привозил, – обещает Машка, и мы обнимаемся, как будто прямо сейчас расстанемся на веки вечные.
– Вы чего это? – спрашивает вездесущий Димка, появившийся не пойми откуда.
– Машка переезжает, а нас будут ломать, – путанно объясняю я ему.
– Как ломать?
– Вот так, прям с нами! – говорю я
– Не поймешь вас, девчонок, пойду у отца спрошу! – убегает к себе домой Димка.
Дом жив, пока в нем живут люди, наполняя его своими голосами, шумом звонков и открывающихся дверей, смехом, слезами, бесконечными желаниями, как сейчас скажут, – энергетикой. Унылое впечатление производит заброшенный дом, словно одинокий и всеми покинутый старик, душа его еще жива, но изношена до предела и скрипит, как потертая половица или вдруг распахнутая сквозняком оконная рама: звуки есть, но они тревожны и скорее напоминают жалобы. Дом покинут и ненужность его очевидна.
– Мам, а что такое «ордер»?
Мне это слово напоминает слово «орден», ведь ордена вручают, а что и ордер вручают, я узнала от папы. И мне немного смешно: орден – красивый и его можно повесить прямо на рубашку, а от этого ордера-бумажки, какая может быть польза, и зачем его вручать?
– Это путёвка в новую жизнь! – смеется мама.
– А мы по этой путёвке навсегда поедем или как в Крым, на лето?
– Навсегда! У тебя там будет своя комната, и кухня будет только нашей, и ванна с туалетом! – продолжает описывать очевидные преимущества новой жизни мама.
– Это хорошо, но всё равно грустно.
– Ну почему, дочка?
– А как же мои друзья?
– На новом месте встретишь новых друзей!
– Встречу, – повторяю я.
Южный берег Крыма и Черное море – это счастье! И городские родители, лишенные бабушек и дедушек, проживающих в экологически чистых деревнях и летом ждущих к себе в гости внуков, в погоне за солнцем, морем и чистым воздухом стремятся вывезти своих дорогих бледнолицых чад, которые за нескончаемый зимний период: осень-
зима—начало весны, – забыли вкус южных фруктов, к нему, к морю, во что бы то ни стало и во что бы это ни обошлось.
И моя семья – не исключение. Ежегодно мама устраивала зимние переговоры-переписки с таинственной бабой Зоей, имеющей счастье жить в Алупке, в небольшом доме, из которого до моря можно добраться пешком. Каких-то сорок минут! Сущий пустяк! Зато во время пешеходной прогулки мы имеем чистейший воздух южного берега Крыма, в меру увлажненный и приправленный эфирными маслами стройных кипарисов и эвкалиптовых деревьев.
К этому южному счастью мы едем в плацкартном вагоне поезда «Москва- Симферополь», ритмично покачиваясь в такт стучащих по шпалам колес, под позвякивание чайных стаканов, бьющихся о подстаканники и иногда выплескивающих наружу волну черного чая, тем самым своеобразно напоминая нам о конечной цели нашего путешествия: мы едем к Черному морю!
И ни по чем нам мирный храп соседа с верхней полки, разморенного дорогой, с выступившей испариной на толстокожем лице, и его свесившаяся в коридор на уровне лба пассажиров, проходящих в сторону туалета, мозолистая стопа, увенчанная короной из пальцев-колбасок с толстенными ногтями, изъеденными грибком.
На одной чаше весов пассажиров – сила желания попасть в туалет по большой или малой нужде, на второй – препятствие в виде газовой бомбы, норовящей угодить прямо в нос страждущего облегчиться. Мне легко: я маленькая, и юрко пробираюсь внизу между полками, не рискуя встретиться со стопой-препятствием.
У меня другие сложности: удержаться на бултыхающемся из стороны в сторону и источающим зловония унитазе, зажав одной рукой нос, а второй – вцепившись в дверную ручку, постоянно стремящуюся открыться и любезно впустить вовнутрь толпу ожидающих своей очереди в коридоре. Я неловко балансирую, усевшись верхом на клозет, словно наездница в цирке, рискуя либо провалиться в сердцевину зловоний, либо удариться чем придется о раковину.
Мама периодически взволнованно стучит в дверь, интересуясь, как я там, и одновременно напоминая об ожидающих, а я каждый раз отнимаю руку от носа, разжимаю ноздри, чтобы ответить ей, тут же задыхаюсь от нахлынувших запахов и испытываю приступ тошноты.
А за окном вагона пролетают чудеснейшие пейзажи, платформы-остановки с бабульками и дедульками, расставившими свои заманчивые сети с продуктами, предназначенными для изголодавшихся в дороге путешественников, уничтоживших по мере продвижения поезда на юг свой домашний запас провианта, с вожделенными южными спелыми фруктами —мечтой городского жителя. Последние выскакивают из поезда на полустанках, чтобы затариться продуктами и успеть обратно заскочить в поезд, пока он не начал движение, о чем постоянно извещает проводница.
Прибыв в Симферополь, мы пересаживаемся с поезда на рейсовый автобус, который мчит нас к бабе Зое, в прекрасную и долгожданную Ялту!
Баба Зоя деловито встречает нас на пороге дома, жалуясь на рост количества отдыхающих летом горожан и на недостаток места в ее домике, кивая головой в сторону новых пристроек к дому – сараев без окон, которые мы уже заметили на подходе к ее дому.
Помимо заранее оговоренной в переписке оплаты за жилье мама щедро высыпает на стол перед бабой Зоей московские гостинцы: пару палок колбасы, несколько банок тушенки, россыпи дефицитных конфет, которые строго, поштучно, выдавались мне в дороге.
Баба Зоя вмиг сметает дары волхов со стола в непонятно откуда появившийся пакет и протягивает нам ключи от дома, от маленькой каморки с одной кроватью и раскладушкой, но с целым окном, за которым виден уголок ее сада!
«Да, осталась последняя комнатка в домике, да, потому что еще зимой списывались, ага, удобства во дворе, мыться раз в неделю по очереди, знаете же, что у нас, у крымчан, вода – дефицит, не то, что в ваших московиях. Ну ничего, море-то зачем? И так чистыми будете. И после восьми вечера никуда! Дом я закрываю. А что делать? Народу понаехало разного из городов ваших, хулиганят, а вы уж тут не шумите, потихонечку живите. Да, за ребенком своим следите – в саду ничего рвать нельзя! Баба Зоя все на базар несёт, вот там и купите. Ой, бледненькая-то какая она у вас и худющая, не больна ли чем? Нет, ну и хорошо! У нас загорит и оздоровится. К нам поэтому все и едут ваши, из городов, чтобы здоровья набраться, воздухом нашим подышать, в море нашем искупаться. Желающих много, мест все меньше, приходится строить и достраивать (баба Зоя еще раз кивает головой в сторону сарая), а это тоже затраты! Вот и крутимся. А ведь это в конечном счете – забота о вас, что бы отдыхалось вам хорошо. Ну, и вы видите себя смирно, тихо и отдыхайте. За здоровьем же приехали». Закончила баба Зоя свой монолог, в который моя мама успевала вставлять лишь утвердительные кивки головой.
Баба Зоя, баба Зоя… и где теперь она, наша крымская баба Зоя?
Мир детства – прозрачный и кристально-чистый, резонансный к любому прикосновению: нежному и грубому, – стремительно меняющийся в своих крайностях от неудержимого смеха до самых искренних слез негодования, в котором сказка и быль настолько переплетены между собой, что можно одновременно оказаться в двух реальностях: настоящей и выдуманной. Только в детстве можно поиграть со своими любимыми книжными героями, напроказничать с Карлсоном и улететь на Луну с Незнайкой, а потом вернуться на ракете домой, чтобы позавтракать в их веселой компании. Только в детстве деревья высокие, улицы широкие, а дороги бесконечные и все-все кажется огромным!
Воспоминания о детстве всплывают в нашей памяти фрагментами – волшебными островами, образующими целый Архипелаг, в котором все части связаны между собой солнечной разноцветной радугой. И мы бежим по этой радуге от острова к острову, чтобы, напитавшись солнечным теплом, вернуться обновленными и безвозвратно повзрослевшими…
Школьные годы чудесные!
Сашок
Мы сидим на скамейке рядом, бок о бок, вернее, проведя условную границу отчужденности, поодаль. Ты говоришь о своей жизни, работе, делах, о дочке, которая растет умницей и красавицей. Говоришь, говоришь, ты никогда не спрашиваешь, как я? Ты понимаешь, что я не отвечу: я улыбаюсь и отклоняю любые вопросы о моей личной жизни. Не потому, что скрываю, а потому, что твои внезапные появления в моей жизни как раз приходятся на кризисы твоей личной жизни: такой спокойной, уютной и обеспеченной – такой, о какой мечтала для тебя твоя мама, – и на новые периоды в моей: новая работа, новый роман. Впрочем, живем мы не так далеко друг от друга, и ты волей-неволей становишься свидетелем происходящего на моей территории.
А еще по старой привычке, ты ежегодно поздравляешь меня с восьмым марта. Почти каждый год. Почти, потому что последние пять лет я живу в другой стране, и наша встреча здесь – неслучайность. Когда ты всей семьей собрался на отдых к морям, ты тоже по старой привычке позвонил моим родителям и уточнил место на глобусе, где теперь обитаю я. Мое новое место проживание совпало с местом, куда ежегодно устремляется поток туристов из России, как и в былые, советские времена, предпочитающих летом отдых у моря, правда, теперь выбирая заморскую здравницу: практично, недалеко, всё включено!
И вот мы оказались на одной скамейке, но через условную границу.
– Хорошо выглядишь, – вдруг говоришь ты, перестав перечислять проблемы, возникшие в твоей жизни за последний год.
– Это все спорт и шведский стол! – отшучиваюсь я. – А приходите-ка к нам на ужин с женой и дочкой!
На твоем лице отразилась серьезная внутренняя работа.
С моим мужем ты знаком, а вот я с твоими домашними – нет.
В моих глазах чертики, а в твоих – усталость и нерешительность. Ты изменился, покруглел немного, отпустил животик для солидности, твои вечные юношеские прыщи-оспины вместе с максимализмом и настырностью покинули тебя. Кот домашний средней пушистости. Из синих глаз ушла колкость, на ее месте возникла домовитость и покой: ты переболел и выздоровел, чему я очень рада!
– А что? – наконец отвечаешь ты. – Давайте встретимся!
Понимая нелепость этой идеи.
Мы познакомились в школе. В те годы я была выдающимся своим ростом подростком с прыщавой наличностью, декорированной появившимися в то время маскирующими средствами, переживающим по поводу некоторых, не сильно округлившихся частей своего тела, и поэтому дефицит женственности восполняющим ярко накрашенными ресничками. В школе, конечно, красить ресницы было запрещено. Но, учитывая мой пылающий пятерками дневник и в остальном отличное поведение, учителя смотрели сквозь пальцы на этот мой маленький дисциплинарный недостаток.
К тому моменту, как я перешла в восьмой класс обычной средней школы, замки железного занавеса приоткрылись, и население рьяно начало изучать иностранные языки. С английским в школе у меня было совсем не плохо, но мама, уловив современную тенденцию, решила закрепить мои знания частными уроками. В этой связи два раза в неделю после школы я стала брать уроки английского у нашей школьной учительницы. Татьяна Викторовна загружала меня по полной программе и, помимо грамматики, заставляла заучивать стихи Роберта Бернса, а иногда сонеты Шекспира. Ей казалось, что так она расширяет мои языковые возможности. И когда они расширились до невозможности, она решила поделиться достигнутыми совместными успехами со своим выпускным классом, успехи которого хромали на две иностранные ноги.
– Ты справишься! – подбодрила она меня и выставила перед старшеклассниками, предварив мое лирическое выступление фразой, гарантировавшей их безмерную любовь:
– Учитесь, лентяи, как надо относиться к подготовке домашнего задания и одновременно заниматься английской литературой!
10 «Б» выстрелил в меня тридцатью парами насмешливых глаз. Зацепившись за немного сочувствующий взгляд на последней парте (или мне так показалось в тот момент, так как моя близорукость и намеренно забытые очки, дабы не видеть своего триумфа, несколько искажали удаленную действительность), я начала:
o my loves like a red red rose that newly sprung in June…
А дальше понеслось: я отцепилась от спасительного взгляда и, почувствовав, что аудитория окаменела то ли от моей откуда-то взявшейся уверенности, то ли под строгим царственным взглядом Татьяны Викторовны, выдала им еще и Шекспира.
Не могу сказать, что мне аплодировали, но покидая класс, я заметила некоторый интерес, появившийся в глазах, внимавших английским поэтам. В тот момент я еще не подозревала, что начнется нездоровая амурная лихорадка, вызванная торжеством интеллекта, поскольку до этого дня внешних необыкновенных особенностей я у себя не замечала. Да и мои одноклассники, придавленные моим физическим ростом и отличным дневником, не совершали особых любовных поползновений.
Амурная эпидемия, охватившая 10 «Б», добавляла мне уверенности. Я даже по-другому смотрела на себя в зеркало, часто оставаясь довольна увиденным в нем. Придирчивость отошла на второй план, ровно как и критическое отношение. Расцветали девочки, забытые зимой – полностью можно было отнести к моей персоне. Из школы меня провожал то один, то другой мальчик из того злополучного класса; кто-то бренчал на гитаре под окнами, кто-то просил подтянуть его по английскому. Из состояния эйфории меня вывела плачущая Татьяна (девочка из того же 10б), требующая вернуть ей ее Валеру. Прослыть вероломной и «красть» чужих женихов мне совершенно не хотелось.
Любая эпидемия, внезапно начавшись, так же нежданно и заканчивается при помощи прививок, профилактических мер и во время принятого лекарства. Однажды, оглянувшись вокруг, я увидела только Сашку – неизвестный вирус поразил его надолго и вызвал хроническое расстройство, характеризующееся периодами то нестойкой ремиссии, то нового обострения. Ответить ему тогда взаимностью я не могла. Сердце мое было занято…
Эх, это первая и такая странная любовь, рубцом оставившая след в моем сердце и долго не разрешавшая ему полюбить снова.
А мы, спустя 20 лет, сидим с Саней на строго разграниченной скамейке, далеко от нашей школы, наших встреч в прошлом. Солнце нещадно палит и высвечивает проплешины в его когда-то богатой иссиня черной шевелюре, синие глаза смотрят мимо меня, в то пространство, которое отдалило нас друг от друга, он спокоен, мы уже давно чужие люди, связанные когда-то непонятным вирусом, поразившим только одного из нас.
С праздником
С утра стою у зеркала и рассматриваю себя:
– Мам, по-моему, один хвостик выше другого получился.
У меня хвостики на голове всегда почему-то несимметричные. И сегодня, несмотря на праздник, один хвостик на другой задорно сверху смотрит. Зато резиночки праздничные, вишенками украшенные.
– Мам, можно я без шапки пойду – на улице солнце.
– Это самое опасное время. Подует ветерок, и заболеешь! Надень косынку, чтобы хвостики не примять, коли шапку надеть не хочешь!
«Ну да, они из-под косынки баранками торчать будут: настоящая праздничная девочка- бублик,» – вздыхаю я про себя, а вслух произношу:
– А хоть колготки новые можно надеть? – не теряю надежды на красоту.
– Надевай, только теплые штаны не забудь сверху. В школе их в мешок для сменки положи.
Вот они – мои меховые трусы: тёплые, холодонепроницаемые! Придется их в раздевалке незаметно стащить с себя, чтобы девчонки не смеялись.
Гордо подняв голову в предвкушении праздника в школе, выбегаю на улицу! Там сегодня тепло и солнечно. Мужчины спешат на работу. Женщины по-особому красивы: реснички, щечки, губки, коротенькие по случаю юбки и высоченные каблуки. Как они на них по снегу и льду передвигаются? Недоумеваю я. Ну, наверное, когда вырасту, тоже смогу, хотя нет! Мне и на коньках-то сложно: все время падаю, а тут… каблучок тоненький, длиненький, как же он их держит? Да еще и бегут они так странно, из стороны в сторону качаясь. Красиво! А вот и мужчины, некоторые уже с цветами. В школу, наверное, поздравлять или на работу…
– Юлька, стой, – слышу я голос соседа Пашки. – Дай я тебе ранец до школы донесу!
– Паш, а зачем? Я его каждый день таскаю, и вроде ничего…
– Да ты что! Сегодня праздник – нельзя сегодня. С праздником тебя, кстати! – Пашка вытаскивает меня из ранца и, смущаясь, впихивает мне в руку гвоздику. – Это тоже тебе, – тихо, себе под нос, говорит он, но всё-таки так, что бы и я услышала.
– Спасибо, – улыбаюсь я и подтягиваю съехавший набок платок, а вместе с ним и сползший хвостик. Видимо, Пашка, когда освобождал меня от тяжести ранца, случайно мою прическу примял.
Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=48780586) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке
Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения